Около полумиллиона человек отбывает наказание в российских колониях. Из них 10% составляют женщины, основной процент – мужчины. Вернуться к привычной жизни после освобождения практически невозможно. Многие, не сумев сориентироваться в новой обстановке, вновь идут на преступления и возвращаются в колонию. В 2017 году центром стратегических разработок был подготовлен доклад о состоянии уголовного права в России. Согласно нему, в России свыше 60% заключенных, которые осуждены на срок более 5 лет, в этом случае возможности ресоциализации резко сужены, а это практически со стопроцентной вероятностью гарантирует рецидив преступлений. На сегодняшний день положение дел практически не изменилось.
О том, как устроиться на работе физику с судимостью и начать жить заново, смотрите 1 декабря в 11:50 в сериале «Второе дыхание» на телеканале «МИР»
Содержание
«Тюрьма – это радикальное средство»
До тюрьмы Максим занимался «ничем». Успел закончить сельскохозяйственную Тимирязевскую академию, получить специальность агронома. Свои знания он применил на практике – стал выращивать дома кусты с одурманивающим растительным веществом, по-простому – траву. За это и сел по «народной» 228 за «участие в незаконном обороте наркотиков».
Полгода Максим просидел в коломенском централе (СИЗО), а после оглашения приговора отправился в саратовскую колонию строгого режима для впервые осужденных.
«Тюрьма – это радикальное средство. Ты исправляешься только в том случае, если ты сам этого захочешь. Я это воспринял как урок, вынес из этого только пользу. Исправляются те, кто не уходит в алкогольные и наркотические злоключения. Не стоит сразу после отсидки идти к «смотрящему» в своем городе и просить у него работу».
За два года до освобождения Максим уже знал, чем будет заниматься на свободе. Друзья и родные прислали ему небольшую сумму денег, которая ему очень помогла в первое время:
«Первое время было сложно, я думал, что люди будут на меня постоянно коситься. По профессии я агроном, но поработать по этой специальности не успел. Проблемы с работой были, два года я занимался тяжких физическим трудом на вредном производстве, пока люди не убедились, что больше к старому я не вернусь».
Сейчас Максим работает на хорошей работе, является законопослушным гражданином. По его словам, тюрьма преподнесла ему ценный урок, благодаря которому он смог стать законопослушным гражданином.
«Мне помогла семья, цели и служба на Кавказе»
Дмитрий провел в заключении три года по статье 228 ч.1 УК РФ. По его словам, чтобы избежать возвращения в преступную жизнь необходимо менять окружение и образ жизни, развиваться:
«Даже не смотря на то, что в тюрьму попадают довольно образованные люди с семьей, не стоит забывать, что «короля свита строит». Человек достаточно быстро приспосабливается к окружающей среде. Здесь оказывает влияние общество, которое окружает заключенного весь период содержания. Если на него произвели впечатление преступные элементы, породили в его голове романтику или восхищение своей касты, то, конечно, после освобождения такой человек будет стремиться к ним уже и на воле».
Как говорит Дмитрий, в тюрьме нет возможности обучиться чему-то востребованному, перед заключенными не открываются новые возможности и многие, которые не умеют жить по-другому, все равно возвращаются в прежнюю жизнь:
«За три года отбывания наказания в Калужской области я встретил столько разных персонажей, сколько не повидал за 22 года жизни. Наверное, выжить после тюрьмы мне помогла моя семья, цели, военная служба в 2008 году на Кавказе, мои убеждения. У меня есть понимание чести и благородства, но давайте не забывать о ребятах с глубинки, которые не имели возможности с детства получить нормальное образование, реализовать свой потенциал или талант, или просто росли в неблагополучной семье».
По словам Дмитрия, при приеме на работу важную роль играют навыки и способности их применять в разных условиях.
«Со мной сидели двое парней из спецназа, у обоих за спиной Чечня и разведподразделение, но когда они выйдут на волю, куда им применять эти навыки, где реализовываться? На службу в армию их не возьмут, они не смогут применить с пользой для общества свои способности. Самое опасное – из этого вытекает то, что таким людям не остается ничего, кроме как создать ОПГ».
Дмитрий отмечает, что получил плохой опыт, но он смог поменять вектор жизни, реализовать своей потенциал. Сейчас он работает на хорошо оплачиваемой востребованной работе и продолжает развиваться.
«Я решил, что обратно в тюрьму мне не хочется»
Сергей отбывал свое наказание в колонии для несовершеннолетних в Можайске. Когда ему исполнилось 18 его перевели в Липецк. Несмотря на особо тяжкое преступление, разбойное нападение группой лиц, повлекшее за собой смерть, по ст. 162 ч. 4 Сергею дали всего два с половиной года. Роль сыграл возраст – на момент совершения преступление ему не было 18 лет:
«Возвращается обратно в тюрьму очень много людей, некоторые начинают чувствовать себя «королями мира», живут по тюремным понятиям и в обычной жизни. Но на самом деле за людьми, которые освободились, ведется жесткий контроль. Ко мне, например, до сих пор раз в полгода приходят снимать отпечатки пальцев, хотя я и вышел из колонии 7 лет назад»
После освобождения Сергей получил среднее-профессиональное образование столяра-краснодеревщика и уже шесть лет работает на одном месте. Но все равно, как признается, найти работу очень тяжело – ему потребовалось полгода беспрерывных поисков.
«Вернуться к нормальной жизни мне помог возраст и осознание того, что нужно что-то менять. Можно сказать, «мозги встали на место». Я решил, что обратно в тюрьму мне не хочется»
Центр социальной адаптации лиц, освободившихся из мест лишения свободы
Как оказалось, центров, которые оказывают помощь в реабилитации бывшим заключенным, на территории нашей страны не так уж и много. Нам удалось связаться с представителями некоторых из них и узнать об их деятельности.
Несмотря на то, что «Центр социальной адаптации лиц освободившихся из мест лишения свободы» находится в Санкт-Петербурге, помощь оказывается гражданами со всей нашей страны.
«Учреждение принимает на обслуживание граждан РФ, освободившихся из мест лишения свободы и не имеющих определенное место жительства. Люди поступают к нам только при отсутствии социально-опасных заболеваний, что подтверждается медицинскими документами. Здесь они живут, им оформляется временная регистрация, раз в месяц им предоставляется продуктовый набор, оказывается медицинская помощь», – рассказывает начальник социально-юридического отдела Елена Бухаловская.
В учреждении социальной адаптации бывшие заключенные проживают круглосуточно в двухместной комнате. Раз в месяц им выдается большой продуктовый набор, оказываются помощь в бытовых, медицинских, правовых и психологических аспектах, полностью восстанавливаются документы. В центре они находятся на протяжении года.
«У многих решается вопрос потери жилья с юридической стороны: восстанавливаются права на наследование, сроки исковой давности, осуществляется постановка на очередь на жилье. За последние пять лет три человека получили свои квартиры от государства – два ветерана боевых действий и один ликвидатор последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Около 16-17 человек получили комнаты по социальному найму от районных администраций Санкт-Петербурга», – говорит Елена Бухаловская.
Центр ведет большую переписку со всеми колониями России. По словам Елены Бухаловской, ежедневно к ним обращается большое количество людей по телефону, письменно и лично. Однако поступить на обслуживание могут не все – тем, у кого есть собственность или прописка попасть на попечение учреждения нельзя. Но их все равно не бросают в беде – консультируют и направляют в отдел социальной защиты населения района.
«В год у нас обслуживается 130 человек, и ни один из них не возвращается в места лишения свободы снова. Здесь мы пытаемся создать максимальные условия для того, чтобы человек опять не встал на преступный путь. Большая часть из них создают семьи, находят или получают жилье, никто не остается на улице. Все те, кто находятся на нашем попечении, стремятся найти работу, но это проблема большого масштаба, потому что никто не хочет брать на работу бывших заключенных», – комментирует Елена Бухаловская.
Проблема с трудоустройством судимых граждан актуальна не только в Санкт-Петербурге, но и во всех городах нашей страны. Однако «Центр социальной адаптации лиц освободившихся из мест лишения свободы» сотрудничает с агентствами занятости населения, которые помогают трудоустроиться такой категории граждан.
Милосердие
Православная служба помощи «Милосердие» объединяет 26 социальных проектов. И, хотя, специального направления для реабилитации заключенных не выделено, «Милосердие» не остается в стороне от этой проблемы.
«К нам обращается до 5 бывших заключенных в месяц, то есть 60 человек в год. По нашей программе «Возвращение» мы покупаем им билет и помогаем вернуться домой. Система такая: когда человек освобождается из заключения, Федеральная служба исполнения наказаний зачастую выписывает ему направление туда, где проходил суд. А живут они совсем в другом месте, и часто у них просто нет денег на билет», – комментирует Роман Скоросов, руководитель службы помощи бездомным православной службы «Милосердие».
Цель программы «Возвращение» – помочь людям, которые оказались без крова и без поддержки близких, вернуться к нормальной жизни. Особых условий для обращения нет, если у такого человека нет никаких документов, то в первую очередь помогают их восстановить. По этой программе служба помощи собирает средства на билеты (ж\д, авиа, автобус), на оплату штрафов и пошлин для восстановления документов и других расходов, связанных с ресоциализацией бездомных.
Благодаря программе более 1200 человек ежегодно возвращаются домой, а порядка 500 человек получают помощь в восстановлении документов.
Русь сидящая
«Русь сидящая» – это проект Благотворительного фонда помощи осужденным и их семьям. Создатели и участники этого проекта — юристы, адвокаты, журналисты, экономисты помогают писать жалобы, делать передачи в СИЗО и колонии. Собирают и отправляют посылки заключенным в СИЗО и колонии, вещи для специнтернатов, оказывают гуманитарную помощь семьям заключенных. Несмотря на то, что главный офис «Руси сидящей» находится в Москве, в Новосибирске, Ярославле и Санкт-Петербурге также располагаются обособленные объединения проекта.
«ФСИН России ведёт официальную статистику по возвращению людей в места лишения свободы. И, к сожалению, эта статистика ужасает. Например, в прошлом году более половины людей, отбывающих наказание в местах лишения свободы, были судимы ранее, около трети из них – три и более раза», – рассказывает юрист проекта «Русь сидящая» Ольга Подоплелова.
«Кроме того, проблем добавляет то, что плата за труд, которую люди получают на производстве, не позволяет даже думать о каких-то сбережениях на день освобождения. Люди выходят из колоний буквально без денег в кармане, и наш фонд помогает им с обеспечением даже самых базовых потребностей (от зубной пасты до зимних курток, в которых можно выйти на улицу). Естественно, какой-либо поддержки в виде временных пособий или временного жилья освободившиеся люди не получают, и это тоже влияет на уровень рецидивов и возвращения людей в колонии. Поэтому можно сказать, что на сегодняшний день пенитенциарная система вообще не рассчитана на то, чтобы вернуть человека в общество и дать ему инструменты для нормальной жизни», – говорит Ольга Подоплелова.
Комментарий психолога
По словам психолога Екатерины Корольковой, существует связь между принадлежностью человека к преступному миру и пограничным расстройством личности. Такие люди в обязательном порядке должны проходить психотерапию, и это действительно дает хорошие результаты.
«Очень часто бывшие заключенные возвращаются к преступной жизни. В тюрьме их структура личности не улучшается, а только ухудшается. Я полагаю, что этого можно было бы избежать, если бы в тюрьме с заключенными велась психотерапевтическая работа, это превратило бы тюрьму в истинное исправительное заведение. Можно было бы предположить, что такая психотерапия помогла бы людям хотя бы после освобождения, но есть данные, что после 5 лет тюрьмы человек проходит «точку невозврата» – его структуру уже невозможно изменить», – отмечает психолог.
Как говорит Екатерина Королькова, проблема в том, что пограничное расстройство личности, с которым связана социопатия и склонность к преступности, предполагает, что человек не может чувствовать чужую боль как свою собственную, а именно эта способность и не дает обычному человеку причинять боль другим. Если в результате психотерапии преступник все же начинает это чувствовать, он сталкивается с настолько невыносимым чувством вины, что впадает в глубочайшую депрессию с очень высоким суицидальным риском – это очень сомнительный результат реабилитации.
«Тем не менее, психотерапевтическая профилактика рецидивов после выхода из тюрьмы возможна, просто работа будет вестись только на снижение импульсивности и создание своеобразного «буфера» между мыслью и действием. Я думаю, что существенных гендерных различий в этой проблеме нет. К сожалению, пять лет тюрьмы способны серьезно и необратимо повлиять даже на самого здорового человека», – говорит Екатерина Королькова.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
Инструкция по выживанию от бывшего заключенного и депутата Сергея Еретнова. Часть 4-я
Камера СИЗО или комната в лагере — это общий дом для двух десятков мужчин на долгий срок. Чтобы пережить этот срок в здравом уме и приемлемой физической форме, дом этот должен быть чист и прибран, а домочадцы — взаимно вежливы. Обжив три закамских СИЗО и нижнекамскую колонию, журналист Сергей Еретнов в серии блогов рассказывает читателям «БИЗНЕС Online» о тюремном быте, запретных для зеков темах и уважаемых на зоне личных качествах.
Обжив три закамских СИЗО и нижнекамскую колонию, Сергей Еретнов рассказал о тюремном быте и жизни зеков Фото: Олег Спиридонов
КУРЕВО КОНВЕРТИРУЕТСЯ СВОБОДНО, ЧАЙ — ПО ДОГОВОРЕННОСТИ
Зачастую подследственный проводит в камере СИЗО многие месяцы, а то и годы, ожидая решения суда, и с ним еще человек 20. Каждый день в камере начинается с уборки — мытья полов, унитаза, раковины. Делают это сами зеки, определив очередность дежурства. От уборки можно и отказаться — никто заставлять не будет, но стоит ли противопоставлять себя всем? К дежурству не привлекают обычно только пожилых людей. Все нужные для уборки инструменты и средства администрация предоставляет. В Чистополе, например, начальник СИЗО так горячо любит порядок, что сотрудники сами проходят по камерам с вопросом, кому что надо для поддержания чистоты. Чистота — главное правило тюремного быта, как в камере, так и личная. Если кто-то начал пахнуть, ему сделают замечание, не помыл руки после туалета — «пойди помой». Так или иначе грязного сожителя помыться заставят. Поскольку рукоприкладство запрещено, могут стукнуть тазиком, если уж совсем слов не понимает. Не столько больно, сколько унизительно.
Никаких зарядок или утренних прогулок тут не проводят, просыпаются зеки кто во сколько хочет, лишь бы до утреннего развода. Заключенных пересчитывают утром и вечером. В камере делать нечего, поэтому все постоянно стираются. Хочешь подстричься — обращаешься к надзирателю за ножницами, к нему вообще по любому подобному поводу можно обращаться. Кроме того, хозтовары или предметы личной гигиены продаются в тюремном магазине.
Деньги на зоне запрещены, но у каждого зека есть счет. В этом магазине нет витрины — есть список товаров, по которому можно сделать заказ: продукты, сигареты — в общем, все необходимое есть, список обширный. Ассортимент, конечно, разнообразием не отличается — допустим, пряников тут не 20 видов, а один, но категорий товаров достаточно.
Во внутреннем обороте главной валютой остаются сигареты. Попав сюда, я в очередной раз поздравил себя с тем, что не курю. Трудности с куревом испытывают даже финансово обеспеченные зеки — у них стреляют. Это, конечно, не принято, но что остается тем, у кого совсем нет денег? За отказ никто слова не скажет, конечно, но откровенно богатых людей на зоне почти нет, а у большинства зеков возможности ограничены весьма и весьма — родственники денег не присылают, больших посылок не шлют. Сигаретами же можно платить за услуги. К примеру, парикмахеры из числа зеков работают за сигареты и за сладкое. В нижнекамском лагере их было трое с профессиональными машинками для стрижки, у каждого ежедневно по несколько клиентов. Парикмахеры нужды не знают.
Чай — тоже валюта, но не однозначная, надо договариваться. Чифирь пьют многие, но я бы советовал не забывать, что он вреден. Сам я не чифирил.
НЕ СТОИТ ОТКРОВЕННИЧАТЬ С ПРЕСТУПНИКАМИ
Передачами с воли лучше делиться, хотя никто и не обязывает. Чего и сколько заключенный выделит «на общак», зависит только от него: можно чая отсыпать, можно сладким угостить. Без разрешения никто ничего не возьмет, если только в камере или в комнате не сложилось особое взаимопонимание. Проще всего, кстати, получать передачи через ИВС, когда приезжаешь на следственные мероприятия, — стоит предупредить родственников, чтобы приносили туда. Когда приезжаешь из ИВС с посылкой, ее повторно не досматривают — считается, что она уже проверена. В некоторых случаях это имеет значение — в частности, можно провести сигареты целыми, а то при досмотре в лагере их часто ломают.
Табуированных тем для разговоров за решеткой, по большому счету, нет, но есть темы, от которых лучше воздерживаться. Я бы не советовал распространяться о своих отношениях с женщинами. Есть люди, которым это интересно после долгого целибата — они могут раскрутить на откровенность, а это чревато. Вообще не стоит особо раскрываться, особенно с тех сторон, которые никого не касаются. Бывали случаи, когда из-за неосторожных высказываний человек оказывался в камере с «опущенными». Расскажу, как обычный деревенский паренек лет 25 попал «в шерсть». Спросили его — как с женой, будет ли ждать? Будет, говорит. Целоваться-то любите? Любим. Оральным сексом занимаетесь? Не без этого. И все — ушел парень в другую камеру, потому что признал, что сначала жена его орально стимулировала, а потом теми же губами… В общем, о себе много рассказывать не надо — люди-то все равно чужие, преступники. Если провокационные вопросы чересчур настойчивы, настораживают, можно просто спросить: «С какой целью интересуешься?» Пусть сначала объяснят, к чему вопросы.
Говорить ли о том, за что оказался в СИЗО (или в лагере), всякий решает сам, но вот спрашивать об этом не очень вежливо. Если все-таки спросят, то скрывать смысла нет — все равно узнают. Позорная статья всплывет сразу, но сейчас их осталось немного. Лет 20 назад насильнику на зоне жилось трудно, но в какой-то момент зеков, севших за изнасилование, стало слишком много. Они перестали выделяться. Статья, конечно, и сейчас остается неуважаемой, но люди на зоне теперь стали разбираться в индивидуальном порядке, зверь ли ты на самом деле или жертва обстоятельств. Много было случаев, когда девушки писали заявления из-за каких-то обид, не связанных с насилием. У нас сидел парень, который «изнасиловал» свою жену. Зато реального насильника вполне могут перевести к «опущенным» по просьбе зеков — был, например, и человек, севший на 11 лет за изнасилования малолетних. Получив срок от государства, в лагере он живет как в аду, фактически расплачиваясь за преступление в двойном размере. В этом я вижу высшую справедливость.
Осторожность в разговорах о статье и твоем уголовном деле особенно актуальна на этапе ИВС, потому что здесь среди сокамерников может оказаться подсадной провокатор. В ИВС сидят люди с улицы, здесь проще подсадить сотрудника — не нужно заводить уголовного дела. Кроме того, интерес следователей к откровенности арестанта в это время самый живой. В СИЗО человек не появляется ни с того ни с сего, он уже под следствием, а в лагере и смысла нет подсаживать агента — там все уже осужденные.
ГОЛОДОВКА — НЕ ЛУЧШАЯ ФОРМА ПРОТЕСТА
Особый сленг в лагере для первоходов, конечно, тоже существует, но он не так развит, как на зонах для бывалых. Ну, например, человека, склонного к обману, не очень порядочного, могут характеризовать как «кудрявого», сказать о нем, что тот «кудри плетет». Это не клеймо и вроде не оскорбительно, но все понимают, о чем речь.
Азартные игры регламентируются. Если новичку предлагают поиграть на интерес, например в карты, то игра допускается только на то, что есть при себе. Игра в долг запрещена в принципе — не только соглашаться, но предлагать такое нельзя, если инициатор знает, что платить нечем. Перед игрой необходимо показать, на что играешь — пренебречь правилом может только тот, кому верят на слово, о ком знают, что он всегда за свои слова ответит.
От просьб типа «пойди и что-то мне принеси» следует отказываться в большинстве случаев. Попросить может человек, с которым сложились доверительные отношения, — это нормально. Пожилому человеку тоже не зазорно помочь. Нужно чувствовать грань между дружеской просьбой и эксплуатацией. Для просьб о каких-то услугах нужна причина, чересчур исполнительный человек легко может обзавестись ярлыком «шестерки». В то же время есть определенные обязанности, к которым нужно относиться с пониманием. К примеру, в СИЗО по ночам между окнами протягивают веревки, по которым ходит почта. Это называется «дорога». Кто-то должен полночи сидеть и следить за «дорогой». Этот способ общения официально запрещен, конечно, но поскольку ничего страшного в этом нет, администрации тюрем это допускают. На «дорогах» сидят молодые — люди за 40 автоматически освобождаются от этой обязанности.
При мне не случалось, но все равно бывают обстоятельства, когда приходится жестко протестовать против действий администрации. Если до этого дошло, хочу предупредить, что голодовка — не лучшая форма протеста. Сегодня есть способы кормить насильно, закачивать питательные вещества в организм. Если все-таки принято решение голодать, первым делом необходимо написать об этом прокурору, передав заявление через адвоката. Но вообще, если ситуация назрела, как бы это дико ни звучало, проще «вскрыться». Опытные зеки, кстати, умеют вскрываться так, что угроза жизни минимальна. Я уже писал, что на зоне всегда есть люди, готовые вскрыть вены ради общего блага, хотя в Татарстане заключенных до такого стараются не доводить.
В следующий раз, в завершающей части серии о тюрьме, речь пойдет о различиях между тремя татарстанскими СИЗО и о главной системной проблеме регионального УФСИН.
Сергей Еретнов
Петербургские правозащитники завершили большое расследование проекта «Женщина. Тюрьма. Общество» – о том, что происходит с женщинами-заключенными, заболевшими раком.
Тюремная медицина устроена так, что если у человека, осужденного даже на небольшой тюремный срок, возникает онкологическое заболевание, в большинстве случаев оно означает смертный приговор. Но даже безнадежных больных не отпускают умереть дома, несмотря на то что это предписывает закон. Рак убивает и мужчин, и женщин в местах заключения, но правозащитники решили рассказать именно о женских судьбах: в 2016 году в петербургской тюремной больнице имени Гааза умерли от рака три женщины.
Онкологическое заболевание для осужденного в большинстве случаев означает смертный приговор
О том, почему российская тюремная система столь безжалостна к людям, даже к смертельно больным женщинам, мы разговариваем с правозащитником, публицистом, автором проекта «Женщина. Тюрьма. Общество» Леонидом Агафоновым, адвокатом правозащитной организации «Зона права» Виталием Черкасовым и специалистом по медицинскому праву, членом Практической школы онкологов Ксенией Бархатовой.
– Леонид Агафонов, почему вы – бывший член ОНК, Общественно-наблюдательной комиссии по соблюдению прав заключенных – запустили этот проект?
– Проводя мониторинг, я всегда присутствовал на судах, где рассматривалось и УДО, и случаи с онкологическими больными. Я всегда думал, что сотрудники прокуратуры и ФСИН – это профессионалы, но однажды на заседании по поводу освобождения онкологического больного помощник прокурора по надзору за соблюдением прав человека в местах лишения свободы задал вопрос умирающему, которому осталось жить считаные недели: что вы будете делать, когда вылечитесь? И тогда я понял, что эти люди вообще не представляют, что происходит с больными в тюремной больнице имени Гааза, в каких условиях они содержатся, – и я сам стал следить за этим внимательнее.
Оказалось, что в тот момент там одновременно находились в стесненных условиях до 20 онкологических больных, и многим уже тогда в первой судебной инстанции было отказано в освобождении.
– В чем суть вашего проекта?
– Мы рассказываем истории заключенных онкобольных женщин, рассказываем о том, в каких условиях они находятся, какие у них есть возможности лечиться, удается ли им перед смертью попрощаться даже с близкими родственниками. То есть мой проект касается именно женщин – не только больных: это и женщины-правозащитницы, и женщины, ждущие своих мужей, и те, у кого есть дети, – проект достаточно большой.
– А почему вы сосредоточились именно на женщинах – наверное, потому что им в тюрьме сложнее?
Мужчины говорят о своих проблемах, а женщины молчат
– Да, я столкнулся с тем, что мужчины говорят о своих проблемах, а женщины молчат. Я просто один раз видел, как женщина в камере слезает со второго яруса, у нее пять-шесть месяцев беременности, и вот она съезжает сверху на животе со своей железной кровати. И главное – никто не просит помощи. Пока они не почувствуют к тебе доверия, они всегда будут говорить, что у них все хорошо. Это целый комплекс: страх, неуверенность, незнание законов, но на первом месте – недоверие.
– Ксения, вы согласны с тем, что работники ФСИН мало представляют себе проблемы больных женщин – или, может быть, не хотят представлять?
– Да, в стране вообще проблемы с высокотехнологичной медицинской помощью в сфере онкологии – она требует денег, многие клинические исследования проводятся за пределами России, химиотерапия, операционные вмешательства стоят дорого. А в тюрьме, в колонии все проблемы многократно усложняются, ведь это закрытая система, и там нет ни таких лекарств, ни оборудования, какие есть в обычных больницах.
И сама процедура получения помощи забюрократизирована – получить согласование на консультацию очень сложно. Если доктора соответствующего профиля в тюремной больнице нет, нужно заключать договор со сторонними медицинскими организациями, а это долго, и упускается та первая-вторая стадия заболевания, когда опухоль еще не проросла в соседние органы, когда больным еще можно помочь срочным активным вмешательством.
Ксения Бархатова
– Получается, что если ты заболел в тюрьме, то у тебя вообще нет шансов?
В тюрьме все проблемы многократно усложняются – там нет ни лекарств, ни оборудования
– Шансы будут, только если в решение этой проблемы включится общественность. Нужно уменьшать сроки согласования медицинских консультаций по 44-му Федеральному закону, привлекать гражданских специалистов, привлекать дополнительное финансирование. То есть проблему нужно решать сообща – и медицинскому сообществу, и ФСИН, и всему обществу.
– Виталий, что же получается: имея даже небольшой срок и заболев раком в тюрьме, человек фактически получает смертный приговор?
– У нас в обществе такая установка: если ты лишен свободы, то ты должен страдать. Да, у онкобольного счет идет на недели и даже дни, и чаще всего человек просто теряет возможность сохранить здоровье. Я этим занимаюсь с 2016 года, когда стал сотрудничать с активными членами ОНК, выявлявшими несчастных людей в той же тюремной больнице имени Гааза. Мне звонил Леонид Агафонов, я подключался – и тут-то я и открыл для себя эту страшную проблему, когда люди умирают тихо, безо всякой огласки, их убивает система: ты просто тихо умрешь в этих казематах, и тебя похоронят.
– То есть тут сразу две проблемы: одна состоит в невозможности нормального лечения, а другая – в том, что даже умирающих людей не отпускают из тюрьмы умереть дома, рядом с близкими?
– Пока трагедия была скрыта, ничего не менялось. Когда мы начали шуметь, требовать отпустить людей на свободу, дать им хотя бы умереть в человеческих условиях, мы шли в суды, уверенные, что людей отпустят. Ведь были заключения врачей, что в тюремной больнице им помочь нельзя. Но когда я смотрел в глаза судье, от которого зависело, будет ли человек и дальше так страшно страдать, я понимал, что судью это вообще не интересует. Они вместе с прокурором находили любые предлоги, чтобы не выпустить человека на свободу.
У онкобольного счет идет на недели и даже дни, и чаще всего человек просто теряет возможность сохранить здоровье
И только когда поднялся шум, когда об этом начали писать, я заметил, что суды стали более трепетно относиться к онкологическим больным, стараться не доводить до печального исхода. Мы вместе с ОНК выявили большое количество женщин, которые умирали в заключении, хотя у нас на дворе XXI век, и им можно было помочь. И только когда об этом стали трубить, ФСИН и судебная система стали относиться к ним более по-человечески, боясь репутационного ущерба.
– Леонид, у вас ведь наверняка есть соответствующие примеры?
– Да вот хоть Екатерина Нусалова, в связи с которой было возбуждено уголовное дело по поводу халатности против начальника тюремной больницы имени Гааза (оно уже передано в суд). Я сделал в своем расследовании такой тайм-лайн, расписал все этапы: когда она обратилась к врачу, когда приехала в колонию, когда был поставлен диагноз. И в судмедэкспертизе показаны все дефекты системы: фактически она целый год дожидалась диагноза – все это время у нее еще была возможность лечиться. И наконец, онколог пишет, что лечение ей не показано, поскольку оно может привести к смерти. А до этого целый год ее можно было лечить – оперировать, делать химиотерапию, но ничего этого не делалось.
Онколог пишет, что лечение женщине не показано, поскольку оно может привести к смерти
Больница имени Гааза не имеет лицензии на оказание онкологической помощи. Все процедуры они должны были поручать онкологическим диспансерам. Мы делали запросы в комитет по здравоохранению по поводу трех женщин, в том числе по Кате, и нам ответили, что ни одна из них не лечилась в онкодиспансерах. Мы выявили, что на каждом этапе сроки затягивались: женщины обращались за медицинской помощью, когда у них была первая или вторая стадия болезни, а когда дело дошло до диагностики, это была уже четвертая стадия. И так было со всеми женщинами, которыми мы занимались.
– Ксения, как вы считаете, можно ли тут что-то исправить?
– Эту ситуацию нужно менять. Мы сейчас с ОНК Петербурга и Ленинградской области пытаемся привлекать сторонних медиков, но, к сожалению, система ФСИН этому сопротивляется, хотя и признает, что у них в штате нет онкологов. Поэтому хотелось бы, чтобы врачебное сообщество взаимодействовало с ОНК, чтобы онкологические заболевания выявлялись как можно раньше, когда лечение еще возможно. Для этого также необходимо проводить диспансеризацию заключенных, на что нужны дополнительные средства – и на консультации врачей, и на анализы.
– А вы пытались обратиться к врачебному сообществу?
Хотелось бы, чтобы врачебное сообщество взаимодействовало с ОНК
– Да, оно проявляет сочувствие, но, к сожалению, мало кто соглашается работать бесплатно. Мы пытаемся привлечь разные правозащитные организации, чтобы они помогли оплатить работу врачей. УФСИН может оплатить сторонних специалистов только тогда, когда в штате отсутствуют врачи необходимых специализаций – в этом случае приходится заключать договоры со сторонними специализированными организациями. В частности, 78-я медико-санитарная часть УФСИН такие договоры заключает, но они разовые, и потом, процедура очень долгая, она включает аукцион, и все равно проходит очень много времени. Так что проблему нужно решать системно.
– Виталий, а что говорит российская Конституция, законы – может ли человек, лишенный свободы, быть заодно лишен права на здоровье и фактически права на жизнь?
– Согласно нашей Конституции, каждый гражданин имеет право на получение квалифицированной медицинской помощи. Случай Екатерины Нусаловой – это единичный срез всей системы, где люди просто тихо умирают. Когда подключились правозащитники, юристы, журналисты, мы подняли эту проблему. Всем онкобольным женщинам мы помочь не смогли, но кто-то освободился и сейчас лечится, кого-то не освободили с первого раза, и женщины умерли на определенной стадии обжалования судебного решения. Екатерину Нусалову освободили через полгода после выявления у нее четвертой стадии рака, два месяца она пробыла на свободе в специальном медучреждении и умерла. Но перед смертью она «завещала» нам продолжать борьбу – оформила доверенность на защиту ее интересов в Европейском суде.
Случай Екатерины Нусаловой – это единичный срез всей системы, где люди просто тихо умирают
И как только Европейский суд принял в приоритетном порядке ее жалобу к производству и задал неприятные вопросы правительству РФ, механизм завертелся. Поступили указания в следственные органы о проведении проверки, было возбуждено уголовное дело, и там было четко указано: в связи с тем, что потерпевшая обратилась в ЕСПЧ, данное дело находится на контроле Следственного комитета. Дело пришло к логическому завершению: к уголовной ответственности привлечен бывший начальник тюремной больницы, который, по мнению следствия, не принял всех мер к тому, чтобы Екатерине Нусаловой была оказана должная медицинская помощь.
– Леонид, наверное, Екатерина – не единственная жертва этой системы, которая вам известна?
Леонид Агафонов
– Когда мы с Виталием начали работать, у нас было сразу пять женщин с онкологическим заболеванием в четвертой стадии. Четырем из них уже было отказано в освобождении. По делу одной из них, Оксаны Семеновой, к тому времени уже было вынесено решение ЕСПЧ, где сказано, что Российская Федерация виновна в нарушении третьей статьи Европейской конвенции по правам человека – виновна в пытках и бесчеловечном обращении.
Но посмотрите, как система пытается защитить себя, до чего они дошли – мертвую женщину они обвинили в том, что она отказывалась от лечения. Хорошо, что у меня была ее собственноручная запись, где это опровергалось. То есть чудовищная ложь пошла по всей вертикали, и никто не удосужился ее проверить. И, согласно ответу на наш запрос, никакого лечения она не получала, хотя ей была показана и химиотерапия, и лучевая терапия. А почему не было лечения? Медики запрашивают конвой – на одного человека положено три конвойных. А у нас в больнице имени Гааза находятся одновременно 15 онкологических больных, плюс все остальные. И вот идет дележка этого конвоя, и все останавливается на уровне диагностики – на дальнейшее лечение конвоя просто не хватает.
Мертвую женщину они обвинили в том, что она отказывалась от лечения
С одной стороны, начальника больницы Иванова сделали козлом отпущения, ведь виновата вся вертикаль. С другой стороны, человек запрашивает конвой, но не требует его: не хочет ссориться с коллегами, не идет на конфликт, боится потерять работу, и люди из-за этого остаются без лечения.
– Ксения, вы наблюдали это – действительно людей не лечат из-за нехватки конвоя?
– Да, это так и есть, но проблема заключается еще и в законодательстве, потому что медпомощь оказывается не только в соответствии с нормами 323 ФЗ об основах охраны здоровья граждан, но еще и в соответствии с правилами распорядка исправительного учреждения. В УФСИН закрытые инструкции, которые очень сложно посмотреть, и мы не можем понять, в течение какого срока у них оказывается медицинская помощь, никакие сроки в правилах УФСИН не прописаны.
И вот еще в чем проблема – допустим, заключенный получил диагноз, предписание о каких-то исследованиях – УЗИ, МРТ, ФГДС – но тут круг замыкается, дальше лечиться он не может.
– Виталий, я правильно понимаю, что это и есть лазейка для нарушений – наличие не только Федерального Закона о медпомощи, но и внутренних инструкций ФСИН?
Виталий Черкасов
– Да, разумеется, система закрытая, извлечь из нее какую-то информацию очень трудно. Они держат оборону и стараются не предоставлять информацию, которая могла бы улучшить жизнь заключенных.
– Может, нужны специальные тюремные больницы – с разными специализированными отделениями, чтобы не было таких проблем?
Попал в тюрьму – страдай
– Сначала нужно переломить отношение обычного человека. Обыватель часто говорит: у нас дети в детсадах питаются хуже заключенных, – и в этой ситуации государство не позволит себе тратить больше денег на тюремную медицину. Попал в тюрьму – страдай.
У нас и правозащитники, и сотрудники тюрем выезжали набираться опыта в цивилизованные страны, возвращались изумленные: можно, оказывается, не унижать достоинство заключенных, не лишать их благ цивилизации! Но, окунувшись снова в нашу действительность, они понимали, что ничего нельзя изменить внутри этой государственной системы.
– Леонид, вы согласны – проблема более широкая, чем проблема отдельной тюремной больницы?
– Я недавно писал о Наде, которая полгода живет на свободе, ее отпустили, но штраф 200 тысяч не скостили, и сейчас высчитывают его из ее пенсии, оставляя ей минимум. И когда ей дали пять тысяч на дрова, приставы забрали эти деньги. Я написал пост, и мы собрали ей небольшую сумму на два кубометра дров, так под этим постом были такие злобные комментарии!
Общество в целом – что прокурор, что обыватель – мыслит одинаково
Вот и к больным заключенным такое же отношение: да эти смертники, да они выйдут и будут делать, что хотят, хоть убивать, хоть наркотики таскать. Большинство людей не сострадает им, они мыслят, как прокуроры, которые спрашивают: что вы будете делать на свободе? А человек через две недели умрет… Общество в целом – что прокурор, что обыватель – мыслит одинаково.
– Леонид, как вы думаете, что нам надо изменить в первую очередь, чтобы больные раком заключенные не умирали безо всякой надежды?
– Надо брать опыт западных стран, где заключенные лечатся в обычных гражданских больницах. Их отпускают в больницы, они регулярно отмечаются, а у нас есть браслеты, благодаря которым можно следить за людьми. Эти больные могут находиться в больнице без охраны – они ведь даже передвигаться активно не в состоянии. В тюремной больнице у них теснота, метр на человека, двухэтажные койки, ни помыться нельзя, ни питаться нормально. В гражданской больнице все же условия гораздо лучше, там есть прогулки, чего в больнице имени Гааза вообще нет, и прокуратура этого не видит. Сейчас, после наших жалоб, прокуратура, наконец, среагировала и сократила количество коек с 350 до 132. Но это опять новая проблема: у больных стало еще меньше шансов попасть на лечение и диагностику. По большому счету генпрокуратура сделала правильно, но ведь на самом деле нужна больница гораздо больше, коек на 450, ведь больных везут со всей России. У нас же определенные виды заболеваний приписаны к определенным больницам, например, если нужна офтальмологическая операция и нейрохирургическая – больного везут в Петербург через всю страну, хоть из Якутии, этапом по 2–3 месяца. А потом ему через полгода опять возвращаться на профилактику или новую операцию. И еще такая проблема: я знал онкологического больного, которого привезли из Воронежа, и здесь ему поставили 4-ю стадию. Но его не оставили здесь. Получается: мы тебе сказали – 4-я стадия, ты умираешь, но актировать тебя будут не здесь, ты поедешь обратно в Воронеж, и там будет решаться вопрос о твоей актировке.
– Виталий, вот вы говорили об удивительной безжалостности судей и прокуроров к умирающим людям – но откуда это, разве они не обычные люди?
Система, направленная только на то, чтобы карать, вынуждает людей иметь каменные сердца
– Думаю, тут большую роль играет селекция. Человек с состраданием там просто не выживет, ему нужна броня, чтобы остаться в этих рядах, либо сама система его выдавит. В целом по стране установка такая: по УДО не освобождать, помилований последние годы нет, осужденные пожизненно после 25 лет теоретически имеют право на освобождение, но у нас еще никого не освободили, оправдательных приговоров меньше 1%, таково общее состояние. И отсюда – прокурор обращается к лечащему врачу умирающей от рака женщины, выясняет, что ей дают обезболивающие наркотические средства, и говорит судье: раз так, то она, выйдя на свободу, продолжит принимать наркотики. И судья соглашается и не отпускает умирающую из тюрьмы. Система, направленная только на то, чтобы карать, вынуждает людей иметь каменные сердца, – отметил в интервью Радио Свобода адвокат Виталий Черкасов.